Я вошла в убежище братьев, я прибралась в нем и стала стряпать – ибо всякая добрая дева – хоть и воин, но в будущем хозяйка. Я выставила угощение – и стала ждать.

И они спустились, вошли, предваряя ночь. Без перьев, без одежд – нагие, словно заморские дикари.

– Давайте убьем ее, – сказал Сван-Эдер, старший. – Предвижу в ней причину нашей гибели.

– Давайте просто выгоним ее, – сказал Сван-Каэр, прекраснокудрый, – за пределы королевства и дальше на семь ночей конного пути. Тогда она не навредит нам.

– Давайте возьмем ее, – сказали в один голос Сван-Олаф и Сван-Эгиль, – а убьем после, опустошенную.

– Давайте изведем ее, как мы извели ту, – сказал Сван-Локе. – Нет беспокойства от мертвых.

– Давайте оставим ее здесь, – сказал младший, Сван-Блар. – Навсегда. Пусть просто не выходит.

– Вам я разрешу сделать со мной все что угодно – ведь вы братья мои и я ваша старшая сестра. Но прошу прежде: разделите со мною питье. Верно, вам докучает жажда, ведь путь был долог и край солнца уже коснулся края моря, а значит, время мужам касаться чаши с медом, – ответила я. Ибо знала: ни один муж не откажется от угощения.

Так и случилось. Они выпили моего вина из чаши, они ели приготовленные мною яства, они были со мной, я была с ними – и познала их так же, как они познали меня.

Ночь была длинной, и рассвет покоя не принес – только ожидание. Солнце показалось ненадолго. Я возвращалась домой нагая – дикая, в ставшем диким лесу. И было слышно, как братья там, наверху, носятся над Утесом и озером, над Белыми Башнями и Мостом. И никто не видел их танца – злого и прекрасного, не видел, как вытягивают они свои гибкие шеи и хлопают крыльями, но все слышали, как выкликают они страшные песни, заставляющие день хмуриться, а море волноваться.

Вечер подкрался неумолимо, словно паук.

Я слышала, как трижды протрубили в рог там, в Белых Башнях у Моста, я видела стремительные тени в облаках, прекрасные птицы неслись к моему саду во весь опор – моя волшба жгла им сердца. Зелье, впитавшее тьму, влекло их, и не было силы, способной остановить их и меня. Как торопились братья, как спешили, как летели они сквозь закат навстречу погибели – и крылья их казались багряными, – ибо солнце садилось в тучи и ночь обещала быть ненастной.

Отныне и навсегда.

Я услыхала, как спускаются они ко мне. Как скидывают перья. В дверях завязалась драка. В обитель мою они ворвались яростные – распаленные зельем и похотью. Я отступила к пределу чертога, к самой стене, к самой сети – и в тесноте, в зеленоватом полумраке братья не очень походили на людей – словно зелье мое открыло иное их обличье. Это было страшно, и я уже не желала их ни духом, ни плотью. И я сделала знак и окрасила его. И на стенах моя сеть из крапивы ожила, напала и поразила: болью, ядом и отчаяньем – всем, что сокрыто в ней до поры до времени, как и в любой из нас. Они бились как воины, они умоляли как братья, они плакали как дети.

Сеть моя была прочнее – и я взяла у крапивы всю их силу, до последней капельки… Всю силу почти всех братьев.

Он всегда был громче всех, он сопротивлялся дольше, он начал петь свой сейд. Он почти накинул перья. Сван-Блар, младший.

Я успела первой, я же старшая. Я вцепилась в него подобно злым плодам репейника. Я повалила его на пол, на свежесрезанный тростник – навзничь и схватила за горло.

Слова клокотали в нем и просились наружу… он был сильный, верткий, горячий и скользкий от пота, он был мой брат. Сван-Блар. И глаза у него были… как стоялая вода. Я набросилась на него яростно и увидала, как он меняется, как стремится прочь. Он шептал, шипел, и сила его росла.

«Выпил меньше остальных, – подумала я. – Он младший, он седьмой сын, он сильнее. Нет! Нет! Я самая сильная! Я осина, я ольха, я омела, я осока – я старшая дочь…»

Я отпустила его шею, слишком тонкую и длинную для человечьей.

Провела руками по лицу – коснулась ненавидящих, уже почти птичьих глаз – горячих под моими пальцами, коснулась красивого рта. Погладила плечи… Ухватилась за крылья… да… да… его руки успели стать крыльями. И рванула изо всех сил, в разные стороны. Столько силы было во мне! Эти лебяжьи косточки, они же полые, почти пустые, легкие.

Жизнь покинула его нескоро. Хотя кровь, так и хлеставшая из ран, забрызгала весь чертог.

– Это хорошо, это славно, – шептала я и макала пальцы в красное. – Это все изменит…

Я собрала кровь последнего, я нанесла знаки на себя, и тело поддалось.

Я выла, клекотала и смеялась! Я упивалась переменой. Гордые королевичи, высокородные принцы, властители озер Востока и утеса Заката, наследники престола…

Кто вы теперь? Крапива! Кто теперь я? Наследница земель, озера и Утеса, всех лесов и пажитей, а также Белых Башен у Моста. Единственная дочь и законная королева.

Я осознала себя перевертышем – услыхала море, заговорила с ветром и открыла свое тайное имя – Свиристель. Тело мое стало легким, птичьим – я оторвалась от земли, пусть и невысоко, и покинула чертог…

Раздался удар, что-то тонкое и полое хрустнуло – боль охватила меня со всех сторон ярким светом, затем обуглилась, стала гаснуть, и все прекратилось.

Зеркало, зеркало… нынче померкло.

Некая тень легла с вечера над морем и лесом. Утро было слабым, и розовые его краски выглядели как бы воспалением в небесах – а где воспаление, там хворь и дурная кровь.

Фрейя-Праматерь, что врачует все, кроме смерти, завещала нам разить очаг болезни: словом, огнем или посеребренным железом. У мудрой девы всегда отыщется нужное слово, огонь в очаге доброй хозяйки не гаснет; касаемо стали и серебра – без них нам не справиться.

Я видела тень, я узнала знаки, я слышала вопли в облаках, я ощутила перемены. И стоило мне покинуть Белые Башни, как поняла я, что опоздала…

Дорога показалась мне длинной, а лес необычайно тихим, я поплутала по сырым мшистым полянам, обнаружила малоприятную пещеру. Прошла рядом с пепелищем. Цеплялась за кусты с необычайно длинными колючками.

Затем я умылась в ручье, три раза – и подле бегущей воды злая ворожба рассеялась. Я отыскала знакомую тропинку и вскоре была у калитки.

И увидала Грид. Она преграждала мне путь и тень отбрасывала густую и зловещую.

– Не ходи туда, ваша великость, – пробормотала Грид нехотя. – Все кончилось в этом саду. Когда начало гнилое – плод будет с ядом.

Я потрогала калитку. Доски были ледяными, хотя полдень так и сиял над нами.

– Бедная девочка… – только и сказала я – и вдруг расплакалась. Корзинка выпала из рук, и ее содержимое раскатилось по плитам дорожки.

– Слишком многого хотела твоя сестрица, да пирует она вовеки с Праматерью, – отозвалась на мои слезы Грид. – Не по чину ей были шашни с колдуном, и девочка… и дети. Это неправильные, ненастоящие дети, такое и жить не должно было. Ну, – вздохнула Грид. – Слова утомляют меня, ведь столько дел вокруг… Множество дев и хозяек ждут и просят моей помощи и совета. Может, и ты ждешь?

– Нет, – ответила я, – не стану спрашивать. К чему тревожить источник. Ведь знаю.

– Это тяжело, – согласилась Грид, – всякое знание весомо. Поделись со мною ношей.

– Этой ношей женщины не делятся, – отвела я руку Птичницы. – Дана каждой своя, Праматерь Фрейя знает эту тяжесть и благоволит к тем из нас, что не пусты.

– Ты, ваша великость, гордячка, однако получше своей сестрицы, – сказала Грид. – Но такая же хитрая… или мудрая, не разберу, приду смотреть много позже. Теперь, вижу, ты вынудила меня рассказать одну быличку. Ловко, ловко… Это совсем новая присказка. Про двух сестер-ворожеек, что любили одного парня из своих, из чародеев. Одна любила так, что принесла нечистую жертву, пролила человечью кровь – подарила колдуну личину воина из-за моря, воина, что пал от ее стрел. А все – чтобы обойти запрет Праматери: «Да не будет чадо от волшбы». И про то, что родившееся оказалось вовсе не людьми, но воплощенной тьмой и злыми птицами. Там еще про то, как горевали мать с отцом, как ворожили над старшей, как колдовали над остальными… И как Элле-сестра со временем заняла место на троне и в спальне…